1. Перспективы либералов и меньшевиков
Русский либерализм, нисколько не поумневший за годы эмиграции, видит во всех вообще новых хозяйственных формах и, особенно, в коллективизации, возврат к крепостничеству. Струве кликушествовал где то недавно на тему о том, что Россия вернулась к XVII-му веку, только без бога. Если б даже оценка Струве была верна, то революция и в этом случае была бы оправдана. Под просвещенным руководством старых господствующих классов крестьянское хозяйство не так уж далеко ушло вперед с XVII-го века до XX-го, значит и возвращаться пришлось бы недалеко. Освободить же крестьянина от бога значило бы во всяком случае освободить его от серьезной помехи. На беду, бог является необходимым дополнением мужицкого инвентаря XVII-го века, составляя вместе с сохой и клячей земледельческую троицу. Справиться с ней можно только при помощи механического двигателя и электричества. Эта задача еще впереди. Но она будет разрешена.
Либерализм пытается притвориться, что не замечает огромных хозяйственных успехов советского режима, т.-е. опытного доказательства неизмеримых преимуществ социализма. От небывалых в мировой истории темпов промышленного развития ученые экономисты низложенных классов просто отмалчиваются. Меньшевистские подголоски буржуазии отбиваются от этих темпов ссылками на чрезвычайную "эксплуатацию крестьян". Они ничего не говорят о том, почему, например, эксплуатация крестьян в Индии англичанами никогда не давала ни в самой Индии, ни в Англии промышленных темпов, сколько-нибудь приближающихся к советским. Отчего бы не запросить насчет индийских темпов Макдональда, который расстреливает рабочих и крестьян в Индии за желание жить собственной жизнью? Вряд ли, впрочем, такие "запросы" доступны содержанцам Макдональда и Мюллера...
Либерально-меньшевистские ссылки на крепостничество и аракчеевщину представляют собою классический аргумент реакции против всяких вообще новых шагов на пути исторического прогресса. Философскую формулу таких мнимых "возвращений" к прошлому дал старик Гегель в своей "триаде": тезис, антитезис, синтез. Те классы, которые заинтересованы в увековечении антитезиса (т.-е. капитализма), будут неизбежно видеть в первых шагах синтезиса, т.-е. социализма, простой возврат к тезису, т.-е. крепостничеству. Парижскую Коммуну экономисты и философы, состоявшие в обозе палача Галифэ, обвиняли в реакционном стремлении вернуть современное общество к средневековой коммуне. Маркс писал по этому поводу:
"...Обычной судьбой нового исторического творчества является то, что его принимают за подобие старых и даже отживших форм общественной жизни, на которые новые учреждения сколько-нибудь похожи". ("Гражданская война во Франции"). Ничего нового нынешняя буржуазная критика не выдумала. Да и откуда? "Идеология" русского либерализма и русской "демократии" представляет собою сплошь плагиат, да еще и безнадежно запоздалый. Не даром же Струве писал 32 года тому назад: "Чем дальше на Восток, тем слабее и подлее становится буржуазия". История добавила: "и ее демократия".
Струве возобновляет свой лозунг 1893 года: "пойдем на выучку к капитализму!" с той разницей, что сорок лет назад этот лозунг означал, как-никак, движение вперед, а сейчас - возврат назад. Царская Россия пошла ведь на выучку к капитализму. Главным результатом выучки и явилась Октябрьская революция. Вопреки известной русской пословице корень выучки оказался для "учителей" сладок, а плод очень горек. Как же застраховать себя от этого "плода" при реставрации капитализма? Русская буржуазия на этот счет ничего заграницей не открыла, кроме весьма проблематического (и весьма неустойчивого) "благополучия" цивилизованных наций. Но в том то и дело, что капиталистическая выучка новых стран вовсе не является повторением истории старых стран, хотя и отягощена их грехами. Октябрьская революция была крушением мировой буржуазии в ее слабейшем звене. Мечтать о возвращении России к мирному капитализму после Октябрьской революции есть самая фантастическая и неумная из утопий. Ведь куда "проще" обеспечить мирное развитие капитализма в Китае и Индии. Власть над последней сейчас, кстати, в руках II-го Интернационала. Попробуйте, господа! Говорим заранее: не выйдет. И Китай, и Индия, именно в результате короткой капиталистической выучки, идут навстречу своей Октябрьской революции. Такова диалектика мирового развития. Выскочить из нее нельзя.
Меньшевизм надеется на скорое "разрешение двуединой задачи приспособления хозяйства страны к уровню ее действительного экономического развития и создания политически-правовых предпосылок для такого приспособления". Эта вороватая формула рассчитана на реставрацию буржуазного режима. "Политически-правовые" предпосылки должны означать буржуазную демократию. "Тебе - фабрики и заводы, - говорит меньшевизм буржуазии, - а нам за это возможность быть депутатами, бургомистрами, министрами, цергибелями, совсем, как в Германии или Англии". Такова "двуединая задача". В 1917 году меньшевизм, стоявший у власти, ограждал буржуазию от Октября. Буржуазия, однако, не доверяла его защите и искала Корнилова. Сейчас меньшевизм предлагает расчистить буржуазии путь посредством "демократической" ликвидации Октября. Но капиталистические реставраторы понимают призрачность "эволюционного" возврата к капитализму. Буржуазная контрреволюция могла бы (если бы могла) достигнуть своей цели не иначе как через многолетнюю гражданскую войну и новое разорение страны, поднятой советской властью из развалин.
Русский капитализм во втором издании отнюдь не был бы простым продолжением и развитием до-революционного, или, точнее, до-военного капитализма: не только потому, что между ними длительный перерыв, заполненный войной и революцией, но и потому, что мировой капитализм, хозяин русского, претерпел за этот период глубочайшие обвалы и перевороты. Финансовый капитал стал несравненно могущественнее, а мир - неизмеримо теснее. Русский капитализм мог бы быть теперь только кабально-колониальным капитализмом азиатского образца. Русская торговая, промышленная и банковская буржуазия, поскольку она спасла свои движимые капиталы, целиком вошла за эти годы в систему иностранного капитализма. Реставрация буржуазной России означала бы для "настоящих", "серьезных" реставраторов не что иное, как возможность колониальной эксплуатации России извне. В Китае иностранный капитал орудует через компрадоров, т.-е. китайскую агентуру, нагревающую руки на грабеже собственного народа мировым империализмом. Реставрация капитализма в России создала бы химически-чистую культуру русского компрадорства, с "политически-правовыми" предпосылками деникински-чанкайшистского образца. Все это было бы, конечно, и с богом и со славянской вязью, т.-е. со всем тем, что нужно душегубам для "души".
На сколько времени хватило бы этого великолепия? Реставрация имела бы перед собою не только рабочий, но и крестьянский вопрос. Выделение фермерского слоя при Столыпине, совершавшееся достаточно успешно, связано было с такими тяжкими процессами пролетаризации и пауперизации, с таким обострением всех социальных язв деревни, что взрыв крестьянской войны в 1917 г. принял непреодолимый размах. Никаких других путей, кроме столыпинского, у буржуазии и у социал-демократии нет, и, на основах капитализма, не может быть. Только вместо 12 - 15 миллионов крестьянских дворов на лицо сейчас 25 миллионов. Выделение из них капиталистического слоя означало бы такую пролетаризацию и пауперизацию, перед которыми померкли бы процессы, предшествовавшие 1917 год. Даже если бы контрреволюция отказалась от реставрации помещиков, - а могла ли бы она отказаться? - аграрный вопрос немедленно встал бы перед ней, как призрак вторичной гибели. Ведь в Китае, где помещичьего сословия почти нет, аграрный вопрос обладает не менее взрывчатой силой, чем в Индии. Еще раз: капиталистическое развитие России, хоть и на несколько более высокой стадии, было бы развитием китайского образца. Таково единственное мыслимое разрешение "двуединой задачи" меньшевизма.
Вывод ясен: помимо открываемых им социалистических перспектив, советский режим есть единственно мыслимый для России в нынешних мировых условиях режим национальной независимости. Правда без Серафима Саровского и без буквы "ять".
2. Старые противоречия в новых условиях
Чтобы понять смысл основных трудностей, переживаемых СССР, надо помнить, что нынешнее хозяйственное развитие, несмотря на катастрофическую глубину октябрьского разрыва, представляет собою хоть и глубоко видоизмененное, но все же продолжение основных до-революционных и до-военных процессов. Если надежды либерализма и социал-демократии целиком примыкают к прошлому (капитализм, февральская революция, демократия), то развиваемая ими критика нынешнего хозяйственного режима целиком покоится на игнорировании преемственности сегодняшнего и вчерашнего. Дело изображается так, как будто противоречие между городом и деревней порождено Октябрьской революцией, тогда как в действительности оно создало самую возможность ее победы, путем сочетания пролетарского восстания с аграрным переворотом.
Кризис советской деревни есть кризис отсталого и мелкого крестьянского хозяйства. Для преуспеяния, упрочения, а затем для спасения крупного сельского хозяйства сделано было господствующими классами все, что только в силах человеческих: во время так называемой "освободительной" реформы 1861 г., в борьбе с революцией 1905 года, через столыпинское законодательство контрреволюции и, наконец, через политику периода двоевластия в 1917 г. Но все это не помогло.
Форсированное развитие русского капитализма, совершавшееся под давлением мирового финансового капитала, чрезвычайно обостряло в отсталом русском крестьянстве, перенесенном в условия рынка, тягу к расширению земельной площади. Именно капитализм довел до непреодолимой силы до-капиталистические крестьянские "мечты" о "черном переделе". Попытки, вполне реалистические по замыслу, противопоставить этой мужицкой тяге курс на капиталистически-фермерское хозяйство потерпели крушение "только" вследствие несовпадения темпов капиталистического развития в целом и фермерской эволюции крестьянства. Подчинение царской России мировому рынку и финансовому капиталу, со всеми вытекающими отсюда рыночными, фискальными и военными тяготами для крестьян, шло семимильными шагами; выделение же фермерского слоя крепких хозяев совершалось "черепашьим темпом". На этом несовпадении темпов буржуазно-помещичья контрреволюция 1907 - 1917 г.г. и сломила себе голову.
Революционная национализация земли явилась вообще единственно возможной мерой для очистки земельных отношений от той чудовищной путаницы, которая навалилась на землю в течение всей предшествующей истории. Национализация означала поступление всей или почти всей земли крестьянству. При унаследованных же от прошлого орудиях и методах сельского хозяйства переход земли крестьянам означал дальнейшее хозяйственное дробление земли, следовательно подготовку нового аграрного кризиса.
Противоречие между городом и деревней, унаследованное от прошлого, не могло быть ликвидировано в течение дюжины годов. Наоборот, когда рабочее государство, отбившись от врагов, приступило серьезно к развитию промышленности, противоречие это должно было еще более обостриться. Благодаря общему росту населения, а также стремлению к самостоятельности молодых поколений крестьянства, дробление хозяйств приняло тем временем небывало быстрый темп. Развитие промышленности и культуры, при неизбежных жертвах деревни, шло достаточно быстро, чтобы пробуждать у крестьян новые интересы и потребности, но слишком медленно, чтобы удовлетворять их в масштабе всего крестьянства. Противоречия города и деревни достигли таким путем новой исключительной остроты. Основой их остается по-прежнему безнадежность изолированного, мелкого, отсталого крестьянского хозяйства.
В чем же разница по сравнению с дореволюционным положением? Она колоссальна.
Во-первых, отсутствует крупное частное землевладение, и крестьянство лишено возможности искать выхода из хозяйственного тупика или вернее, из 25 миллионов хозяйственных тупиков, на путях расширения земельной площади путем экспроприации господствующих классов. Этот путь - к величайшей выгоде для дальнейших судеб страны - уже исчерпан до конца. Тем самым крестьянство вынуждено искать других путей.
Во-вторых, - и это не менее важное отличие - во главе страны стоит правительство, которое, каковы бы ни были его ошибки, стремится сделать все для повышения материального и духовного уровня крестьян. В эту же сторону направлены интересы рабочего класса, остающегося, несмотря на все изменения структуры революционного общества, правящим классом страны.
С этой широкой, исторической, в последнем счете единственно правильной точки зрения, чистейшим абсурдом является утверждение либералов, будто коллективизация в целом является продуктом голого насилия. После той предельной парцеляции, которая явилась результатом старых мужицких способов использования земельного фонда революции, интеграция земельных клочков, т. е. их сочетание в более крупные хозяйственные участки, стала вопросом жизни и смерти для крестьянства.
В борьбе с земельным утеснением в прежние исторические эпохи крестьянство то поднимало восстания, то устремлялось в первобытные районы, создавая могущественный колонизационный поток, то, наконец, бросалось во всякого рода секты, награждавшие мужика небесными пустотами за земельную тесноту.
Маркс когда-то сказал, что у крестьянина есть не только предрассудок, но и рассудок. Оба эти его качества проходят в разных сочетаниях через всю его историю. Жизненный реализм крестьянина за известной чертой упирается в чудовищные суеверия. "Предрассудок" расцветает тем более пышно, чем более беспомощным оказывается "рассудок" перед безвыходностью крестьянского хозяйства.
В новом виде, на более высокой исторической ступени, в иной пропорции, рассудок и предрассудок крестьянства нашли выражение и в сплошной коллективизации. 12 лет революции, со сменой военного коммунизма и НЭПа и с чередованием отдельных стадий НЭПа, толкали крестьянина к той мысли, что выхода из нужды и отсталости надо искать на каких-то новых путях. Только эти пути не были еще проверены, выгодность их не была доказана. Правительственная политика 1923-28 годов направила внимание верхних слоев деревни на путь расширения и улучшения индивидуального хозяйства. Низшие слои оказались дезориентированными. Противоречие города и деревни приняло на этот раз характер хлебной забастовки. Правительство круто изменило свой курс и, заперев ворота рынка, широко раскрыло ворота коллективизации. Крестьянство устремилось в них. В новых надеждах крестьянства рассудок сочетался с предрассудком. Наряду с сознательностью меньшинства влилась в движение стадность большинства. Правительство оказалось захваченным врасплох и - увы! - с своей стороны внесло в дело гораздо больше предрассудка, чем рассудка. Обнаружился чудовищный "всесоюзный" перегиб. Крепкое задним умом руководство попыталось разменять его на провинциальные перегибчики. На сей предмет в секретариате ЦК хранится большой выбор заранее наигранных пластинок: областного, окружного и районного масштаба.
3. В чем суть перегиба?
В длиннейшем и ужасно безграмотном, по совести сказать, "ответе товарищам колхозникам", Сталин калякает о том, как одни "некоторые" неправильно подошли к середняку, а другие "некоторые" не вникли в устав колхоза (опубликованный, кстати, после всех перегибов), - и какие из этого получились огорчения для мудрого руководства. Это все очень интересно и местами даже трогательно. Но все-таки Сталин решительно ничего не говорит о том, как 40% крестьян (с 60% коллективизированных в марте Сталин делает - без всякого "отступления!" - скидку в 20%) будут управляться с огромными сельскохозяйственными предприятиями - без того инвентаря, который один только и может оправдать крупные размеры предприятия, не говоря уж об его общественной форме.
Как ни велик "индивидуализм" крестьянина, но перед бесспорными экономическими фактами он отступает. Об этом свидетельствует история развития крестьянской кооперации даже и в капиталистических странах. Именно раздробленность производственного процесса ведет здесь к необходимости обобществления торговых и кредитных функций. После революции 1905 года кооперация захватила в царской России миллионы крестьянских дворов. Но это была закупочная, сбытовая, кредитная и ссудо-сберегательная кооперация, отнюдь не производственная. Причину, почему производство сохраняло раздробленный характер, надо искать не в психических свойствах крестьянина, а в характере его орудий и методов производства: индивидуализм заложен именно в них.
Когда неожиданный темп коллективизации, подготовленный безвыходностью измельченных крестьянских хозяйств и подстегнутый тремя кнутами бюрократии, обнаружил зияющее противоречие между средствами производства и размахом коллективизации, создана была спасительная теория, согласно которой крупные колхозы, основанные на первобытном инвентаре, надлежит считать социалистическими мануфактурами. Это звучит учено. Но даже схоласты знали, что переименование вещи не меняет ее сущности.
Сельскохозяйственная "мануфактура", могла бы находить свое оправдание не в "коллективизированной" форме колхоза, а только в производственной выгодности мануфактурных способов обработки земли. Остается спросить, почему же выгодность их не обнаружена предшествующим развитием?
Абстрактными статистическими выкладками не трудно, конечно, доказать, что и коллективизация простейшего крестьянского инвентаря может принести выгоды. Эта мысль, ныне монотонно повторяющаяся в речах, статьях и циркулярах тщательно ограждается, однако, от очной ставки с живым опытом. Из всех видов коллектива наиболее "натуральным" при мужицком инвентаре является большая крестьянская семья. Но ведь она то именно и подверглась жесточайшему распаду после Октября. Мыслимо ли всерьез думать о создании на той же производственной основе прочного коллектива из чуждых друг другу семейств?
Крупная производственная кооперация, основанная на крестьянском инвентаре, подверглась уже исторической проверке: в помещичьих имениях, основанных на системе отработок. И что же? По общему правилу, эти имения стояли еще на более низком уровне, чем крестьянские хозяйства. После революции 1905 года "отработочные" имения ликвидировались во множестве, и крестьянский банк продавал их отдельными участками крестьянам. Производственная "кооперация", основанная на сочетании помещичьей земли и крестьянского инвентаря, оказалась экономически совершенно неустойчивой. Наоборот, крупные имения, основанные на механизации, правильном севообороте и проч., выдержали потрясения 1905 и следующих годов. Только Октябрьская революция национализировала их. Конечно, там дело шло об обработке помещичьей земли. Однако, опасность состоит в том, что при искусственном, т.-е. преждевременном создании больших колхозов, где труд отдельного крестьянина утопает в труде десятков и сотен других крестьян, применяющих тот же индивидуальный инвентарь, обработка земли, вследствие утраты личного стимула, может оказаться ниже, чем даже в индивидуальных крестьянских хозяйствах.
Колхоз, основанный на простом сочетании крестьянского инвентаря, также относится к земледельческому предприятию социалистического типа, как помещичье хозяйство, основанное на отработках, относится к крупному предприятию капиталистического типа. Это означает безжалостный приговор для идеи "социалистической мануфактуры".
Заменяя материальную базу колхозов "теоретической" отсебятиной, Бухарин разъясняет, что при резком отставании сельскохозяйственных темпов от промышленных "единственно-возможным выходом являлась социалистическая реконструкция сельского хозяйства". Сплошная коллективизация берется, таким образом, не как материально подготовленный этап в развитии производственных отношений сельского хозяйства, а как единственный "выход" из затруднений. Вопрос ставится в порядке, так сказать, чистой административной телеологии.
Бухарин прав, конечно, что происходящий в стране процесс не есть простой возврат к формам "военного коммунизма". Это вообще не возврат к прошлому. В нынешнем повороте имеются несомненно величайшие задатки будущего. Но весь вопрос в пропорциях, в правильных соотношениях. Наряду с задатками социалистического будущего, поворот заключает в себе самые непосредственные, и притом, смертельные опасности. Только мимоходом Бухарин задевает их: "гигантский спрос, в связи с ростом колхозов и совхозов, на сложные машины, на тракторы и комбайны, на искусственное удобрение и т. д. обгоняет предложение, и "ножницы" здесь пока растут и, притом, с очень значительной быстротой". Эти поразительные строки вклинены в восторженную статью без дальнейших выводов. А между тем рост "ножниц" между фундаментом и крышей не может предрекать ничего другого, кроме крушения.
Выдвигая значение планового начала для коллективизированного сельского хозяйства, тесную связь районного колхоза с промышленностью и местным советским аппаратом, Бухарин говорит: "в зародышевой форме мы имеем дело с грядущим преодолением бюрократизма". Да, в зародышевой форме. Но беда, если зародыш принять за младенца, или младенца за юношу. Колхоз, не оправдываемый своей технической базой неизбежно создает паразитарную хозяйственную бюрократию, худшую из всех. Крестьянин, который являлся в истории не раз пассивной опорой всяких видов бюрократизма в области государственного управления, совершенно не выносит бюрократизма в непосредственно-хозяйственной области. Этого не надо забывать.
Коллективизация должна переделать природу крестьянина, повторяет Бухарин. Бесспорно. Но для этого нужны трактор, дисковый плуг и комбайн, а не их "идея". Платонизм в производственном процессе никогда не пользовался успехом. Конечно, число тракторов, ныне совершенно ничтожное, по плану должно расти все быстрее. Но нельзя сегодня строить колхоз на будущих тракторах. Для тракторов нужно к тому же горючее. Правильно обеспечить им необъятные пространства - это гигантская производственная, организационная и транспортная задача. Но и трактор с горючим сам по себе ничто, он силен только в составе целой цепи, в которую звеньями входят важнейшие достиженья технической и общей культуры. Все это осуществимо. Все это будет осуществлено. Но необходим правильный "расчет времени", - без этого хозяйственная операция сорвется, как и военная. При благоприятных условиях, внутренних и международных, материально-технические условия сельского хозяйства могут в течении каких-нибудь 10 - 15 лет коренным образом преобразоваться и обеспечить производственную базу коллективизации. Однако, за те годы, которые отделяют нас от такого положения, можно несколько раз успеть опрокинуть советскую власть...
Но - увы - с Бухарина взятки гладки: оттолкнувшись на сей раз левой ногой от реальности, он уносится "бешеным галопом" в высоты метафизических спекуляций. И мы уже сейчас опасаемся, что быть Бухарину снова в ответчиках за разбитую Сталиным посуду. Однако, не Бухарин нас интересует.
Мировая буржуазная печать, по крайней мере наиболее дальновидная, т.-е. способная на далеко рассчитанную провокацию, непрестанно повторяла в самый разгар сплошной коллективизации, что на этот раз отступления нет: или опыт будет доведен до конца, или - гибель советской диктатуры, причем и "доведение опыта до конца", с ее точки зрения, ничего кроме гибели не означало. С другой стороны, официальная советская печать с самого начала кампании трубила непрерывное наступленье, без оглядки и проверки. Сталин прямо призывал бедняков "беспощадно громить" кулака... как класс. Диссонанс вносила одна лишь левая оппозиция, которая еще с осени прошлого года предупреждала, что в ажиотаже несогласованных темпов заложены элементы неизбежного кризиса в ближайшем будущем. События не замедлили показать, что только печать крупного капитала, на одном полюсе, левая коммунистическая печать, на другом, знали, чего хотят. Наступление на деревенском фронте скоро обнаружило свои противоречия, сразу же доведя их до невыносимой остроты. Начались: обличения перегибов, облегчение выхода из колхозов, фактическая остановка раскулачивания и проч. Одновременно со всем этим строжайше запрещено называть отступление отступлением. И никто не знает, что будет завтра.
Между тем сводить концы с концами все же придется. Если это не сделает правящая партия, то это совершит стихийный процесс развития на спине диктатуры. Чем раньше, шире и смелее будет произведен пересмотр "планов", - вернее: чем раньше внесен будет коллективно продуманный план в хаос угрожающих "успехов", - тем менее болезненный характер будет иметь исправление наделанных ошибок, тем вернее можно будет смягчить наиболее острые диспропорции в развитии города и деревни и выиграть новые сроки, приблизив их к зреющим "срокам" европейской революции.
Хуже всего - нынешнее беспорядочное отступление, прикрываемое чиновничьими побасенками и прибаутками. Партия в тревоге, но - молчит. Здесь главная опасность.
4. Выход может быть найден только партией
Буржуазия приходила к власти и руководила судьбами общества в постоянной борьбе разных партий и течений, которая принимала нередко форму гражданской войны. Хотя пролетариат неизмеримо однороднее, чем буржуазия, но однородность его все же далеко не абсолютна. Рабочая бюрократия становится не только орудием воздействия пролетариата на другие классы, но и орудием воздействия других классов на пролетариат. Сюда присоединяется сложный переплет мировых отношений, которым и принадлежит в последнем счете решающее слово. Это в совокупности достаточно объясняет, почему на основе пролетарской революции могут возникать и возникают в правящей партии глубокие разногласия, принимающие характер фракций. Голым запрещением этого отменить нельзя.
Методы неизбежной борьбы, поскольку она ведется не только на основах, но и в интересах диктатуры, должны быть таковы, чтобы сводить к минимуму издержки по выработке правильной политической линии. Сталинская бюрократия попыталась вообще освободиться от политических издержек, порождаемых существованием партии. Оказалось, однако, что наибольшие издержки вызываются политикой бюрократических зигзагов. Последние неотделимы от аппаратного режима, который не контролируется партией и каждый раз отталкивается от последствий собственных ошибок. Было бы гибельно думать, что диктатуре пролетариата отпущено право на безграничное количество зигзагов. Нет, этот исторический кредит ограничен.
Съезд партии не собирался два с половиной года, в течение которых политика круто менялась несколько раз - в самых основных вопросах. И сейчас съезд, назначенный против воли верхушки, ощущается и оценивается руководящим аппаратом не как выход из внутренних затруднений, а как досадная помеха и прямая опасность. Чем объяснить, что в годы гражданской войны съезды созывались ежегодно и даже два раза в год, а сейчас, во время мира, после несомненных успехов социалистической промышленности, после того, как по уверению руководства "поворот крестьянства к социализму обеспечен", внутренняя жизнь партии достигла такого невыносимого напряжения, при котором съезд превращается в обузу, в загадку и в опасность?
Можно возразить, что главным врагом является не внутренняя, а мировая буржуазия, которая после войны упрочилась. Это будет верно. Но опасность извне, при действительном укреплении социалистической базы внутри, ни в каком случае не объясняет бюрократизации режима. Социалистическое общество могло бы бороться против внешних врагов на основе самой широкой, самой полной, самой неограниченной демократии. Систематическое ухудшение внутреннего режима должно иметь внутренние причины. Давление извне может быть понято только в связи со внутренним соотношением классов.
Кто объясняет и оправдывает ухудшение партийного режима необходимостью борьбы с внутренними врагами, тот тем самым молчаливо признает, что соотношение сил менялось за последние годы к невыгоде для пролетариата и его партии. Но разве же кулак представляет сейчас большую опасность, чем вся буржуазия, включая и кулака, в годы гражданской войны, когда старые господствующие классы еще не потеряли самоуверенности, рассчитывали на скорое падение большевизма и имели свои армии? Такое допущение как бы противоречит очевидности. С ним совершенно не мирится, во всяком случае, вся официальная доктрина, которая не видит вокруг ничего, кроме систематического укрепления социалистического сектора и вытеснения капиталистического.
Тем меньше можно понять и объяснить, почему сейчас всякое расхождение с руководством, т. е. с милитаризованной сталинской фракцией, всякая попытка критики, всякое предложение, непредусмотренное верхушкой, ведет к немедленному организационному погрому, который совершается безмолвно, как пантомима, после чего следует "теоретическая" ликвидация, похожая скорее на ритуальное отпевание, совершаемое ленивыми дьячками и псаломщиками из красных профессоров?
Признать, что нынешний партийный режим является единственно мыслимым, и что его эволюция закономерна и неотразима, значит признать неизбежность гибели партии, а значит и революции. Много ли сейчас нужно, в самом деле, для того, чтобы откинуть съезды партии совсем, заявив, например, что они будут собираться "по мере надобности"? Что нового внесло бы это в нынешний режим? Почти ничего. Но аппарат, который вынужден искать санкций в самом себе, не может не увенчиваться одним лицом. Бюрократии нужен супер-арбитр, и она выдвигает того, который наиболее отвечает ее инстинкту самосохранения. В этом суть сталинизма, как партийной подготовки бонапартизма.
Если бюрократический центризм начинает свою карьеру, как течение, лавирующее между двумя крайними течениями партии, отражающими или выражающими мелкобуржуазную и пролетарскую линию, то бонапартизм есть государственный аппарат, открыто порвавший всякие традиционные, в том числе и партийные связи, и "свободно" лавирующий между классами, в качестве властного "посредника". Сталинизм есть бессознательная, но тем более опасная подготовка бонапартизма. Это надо понять. Это пора понять.
Где же те факторы, которые, несмотря на хозяйственные успехи, ухудшили политическое положение и содействовали перенапряжению режима диктатуры? Эти факторы двоякого рода: одни коренятся в массах, другие - в органах диктатуры.
Филистеры не раз говорили, что Октябрьская революция есть продукт "иллюзий" масс. Это верно в том смысле, что ни феодализм, ни капитализм не воспитали масс в духе материалистического понимания истории. Но иллюзии иллюзиям рознь. Империалистическая война, ограбившая и обескровившая человечество, была бы невозможна без патриотических иллюзий, в поддержании которых социал-демократия играла главную роль. Иллюзии масс в отношении Октябрьской революции состояли в преувеличенных надеждах на скорую перемену своей судьбы. Но разве же до сих пор что-либо великое совершалось в истории без такого рода творческих иллюзий?
Несомненно, однако, что реальный ход революции изнашивает массовые иллюзии и тем самым сбрасывает со счетов тот дополнительный кредит, который массы открыли в 1917 году руководящей партии. Взамен этого прибавилось, конечно, опыта и понимания реальных сил исторического процесса. Но нельзя упускать из виду, что утрата иллюзий происходит гораздо скорее, чем накапливание теоретического понимания. В этом одна из главных причин успеха контрреволюций в прошлом, поскольку этих причин искать в психических изменениях, совершающихся в самих революционных классах.
Другой элемент опасности лежит в перерождении аппарата диктатуры. Бюрократия выработала многие черты господствующего класса, и именно так воспринимается значительной частью трудящихся масс. Борьба бюрократии за самосохранение подавляет идейную жизнь масс, сознательно подсовывает им новые иллюзии, отнюдь не революционные, и задерживает замену утраченных иллюзий реалистическим пониманием происходящего. С точки зрения марксизма совершенно ясно, что советская бюрократия не может превратиться в новый господствующий класс. Ее обособление и повышение ее социальной роли, в форме командования, неизбежно ведет к кризису диктатуры, который может завершиться либо возрождением революции на более высоких основах, либо реставрацией буржуазного общества. Именно приближение этой альтернативы, которая всеми чувствуется, если немногими ясно понимается, и придает крайнюю напряженность нынешнему режиму.
Несомненно, что в росте бюрократизма находят свое выражение общие противоречия строительства социализма в отдельной стране. Другими словами, бюрократизм угрожал бы, в тех или других пределах, и при правильном руководстве. Все дело, однако, в пределах и в сроках. Допустить сохранение мирового, и прежде всего, европейского капитализма, еще в течение ряда десятилетий, значило бы признать неизбежность падения советской власти, причем, предбонапартистское перерождение аппарата подготовило бы открытые контрреволюционные сдвиги и перевороты, термидорианского или сразу бонапартистского типа. Такого рода перспективу надо всегда иметь перед глазами, чтоб правильно ориентироваться в том, что происходит. Весь вопрос, повторяем, в сроках, которых нельзя, однако, заранее знать, ибо они определяются борьбою живых сил. Если бы не постыдные и гибельные поражения революции в Германии и в Китае, вся мировая обстановка выглядела бы сегодня иначе. Таким образом от объективных условий мы каждый раз снова возвращаемся к вопросу о руководстве. Дело идет не о лице или группе лиц (хотя и этот вопрос не маловажен). Дело идет о взаимоотношении между руководством и партией, между партией и классом.
Именно под этим углом зрения стоит вопрос о режиме ВКП и Коминтерна. Нам сообщают новую теорию некоторых шатающихся элементов оппозиции (Окуджава и др.) согласно которой из нынешней "левой" политики Сталина должен будто бы сам собою "вырасти" и более здоровый режим. Этот оптимистический фатализм представляет собою худшую карикатуру на марксизм. Нынешнее руководство не белый лист бумаги. Оно имеет свою историю, тесно связанную с его "генеральной линией" и от нее неотделимую. История сталинского руководства есть история беспримерных ошибок и вызванных ими разгромов международного пролетариата. "Левый" поворот нынешнего руководства целиком обусловлен последствиями вчерашнего правого курса. Чем круче сказался поворот, тем свирепее стал бюрократический зажим, чтоб не дать партии разобраться в противоречии между вчерашним днем и сегодняшним.
Гибельное окостенение партийного аппарата является не просто продуктом объективных противоречий, но продуктом конкретной истории данного руководства, через которое эти противоречия преломлялись. В этом руководстве, с его искусственным отбором людей наверху и внизу, кристаллизованы все ошибки прошлого и заложены все ошибки будущего. И прежде всего в этом руководстве заложено его собственное дальнейшее бонапартистское перерождение. На этом пути скрыта главная, наиболее непосредственная, наиболее острая опасность, угрожающая Октябрьской революции.
Левые зигзаги вовсе не означают, что центристское руководство способно внутренними бюрократическими усилиями превратиться в марксистское руководство. Левые зигзаги означают совсем другое: и в объективных условиях, и в глухих настроениях рабочего класса, заложено глубокое сопротивление термидорианскому курсу: переход к последнему по прежнему немыслим без открытых контрреволюционных потрясений. Держа партию за горло, руководство не может все же на нее не озираться, ибо хоть и глухо и бесформенно, но через партию идут предостережения и напоминания классовых сил. Обсуждение вопросов, идейная борьба, конференции и съезды заменены внутрипартийной агентурой, подслушиванием телефонов и перлюстрацией переписки. Но давление классов сказывается и этими потаенными, "подколодными" путями. Это значит, что источник левого поворота и причина его остроты находятся вне руководства. Последнее обусловливает лишь непродуманность, хвостизм и ненадежность левого поворота.
Мириться с руководством только потому, что оно, не признав и не поняв своих ошибок и преступлений, повернулось под давлением событий вокруг своей оси и на новом пути громоздит новые ошибки, - значит быть не доросшим до чиновника обывателем а никак не революционером. Но может быть и впрямь "нет другого пути", как скулят Радеки, Зиновьевы, Каменевы, Смилги и прочие отставной козы идеологи? Их скуление означает одно: революция-де все равно погибла, так лучше уж быть с "народом": на миру и смерть красна. С этими гнилостными настроениями мы не имеем ничего общего.
Нигде не сказано и никем не доказано, что нынешняя партия, не существующая сейчас, как партия, но все же способная безмолвно поворачивать руководство на 180°, не в силах, даже при наличии необходимой инициативы, возродить себя самое, путем глубокой перегруппировки сил на основе коллективной проверки пройденного пути. Гораздо менее гибкие, более окостеневшие учреждения, чем коммунистическая партия, не раз обнаруживали в истории способность к возрождению и обновлению в результате глубокого внутреннего кризиса. Так и только так стоит для нас вопрос, и в национальном и в международном масштабе.
Точка зрения оппозиции не имеет ничего общего с самодовольной метафизикой тов. Окуджавы и других, ибо предполагает живую борьбу направлений и, следовательно, высшую активность левой оппозиции. Только политические банкроты слагают с себя в критические моменты ответственность, перенося ее на объективный ход вещей и ища выхода в утешительных пророчествах. Стадность и хвостизм, как нельзя лучше характеризуют периоды сползания и перерождения. На борьбе с ними вырос большевизм. Левая оппозиция продолжает его историческую линию. Ее долг - не растворение в центризме, а усиление своей активности по всей линии.
Л. Троцкий.
Принкипо, 25 апреля 1930 г.
Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 11.