Ã. Â. Ïëåõàíîâ
Сочинения Òîì I.
Экономическая теория Карла Родбертуса-Ягецова
II.
(Теория распределения)По основным положениям своей доктрины, Родбертус был учеником и последователем Смита и Рикардо. Во втором «Письме к Кирхману» он сам говорит, что теория его «есть лишь последовательный вывод из того — введенного в науку Смитом и еще глубже обоснованного школой Рикардо — положения, по которому все предметы потребления, с экономической точки зрения, должны рассматриваться лишь как продукты труда, которые ничего кроме труда не стоят». Но к тому времени, когда наш автор выступил на литературное поприще, это основное положение классической экономии далеко не могло назваться общепризнанным в науке. С легкой руки Ж.Б. Сэя возникло и развивалось новое учение о стоимости, которое на место вполне определенного понятия о труде старалось поставить лишенное всякого реального содержания понятие о «производительных услугах»; труд, затраченный в производстве, смешивало с заработной платой и т. д., и т. д. Малопомалу в заложенное Смитом и Рикардо здание экономической науки нанесена была такая масса всякого хлама, что невозможно было продолжать постройку этого здания без предварительной радикальной его очистки. Кроме того и само учение школы Смита — Рикардо, в чистом его виде, нуждалось в пересмотре и сообразных с обстоятельствами времени поправках. Нужно было отделить сущность учения экономистов-классиков от их второстепенных, более или менее случайных, более или менее ошибочных положений. Нужно было сопоставить их взгляды на вероятный исход общественного развития с тем состоянием, в котором находилась Западная Европа в конце первой половины XIX столетия. Чувствовалась потребность подвести итоги всему тому, что выиграло и потеряло общество с тех пор, как, освободившись от феодальных пут, оно пошло по пути капиталистического развития. Экономическая наука пришла в «критический период» своего развития. Люди беспристрастные находили, что не все идет к лучшему в царстве «свободной конкуренции», что невыносимое положение рабочих классов грозит целым рядом революционных движений и требует безотлагательного принятия самых серьезных мер. А периодические промышленные кризисы, гибельно отражавшиеся на благосостоянии всех классов общества, заставляли задуматься даже тех, которые изза благоденствия буржуазии не заметили бы бедствий пролетариата. «Недостатки экономических отношений нашего времени, — писал Родбертус, — признаются теперь всеми: аристократией и народом, людьми, стремящимися вернуть прошлое, защитниками настоящего и провозвестниками будущего, теми, которые воображают, что наука о народном хозяйстве достигла уже высшей точки своего развития, равно как и теми, которые едва признают ее за науку». Но когда заходила речь о способах устранения этих недостатков, то различие интересов, положений и направлений вступало в свои права и подсказывало весьма различные, часто диаметрально противоположные мнения. Между реакционерами, которые, по словам Родбертуса, «искали спасения в возврате к средневековым отношениям», и теми крайними партиями, которые «хотели одним скачком перенестись в общественный строй, не имеющий никаких точек соединения с настоящим», располагалось множество оттенков более умеренного образа мыслей. Наш автор был одним из первых экономистов, пришедших к тому убеждению, что причина этих «несовершенств» лежит в эксплуатации человека человеком, и решившихся искать способов к ее устранению или, по крайней мере, ограничению. Чуждый того подогретого оптимизма, который уже в то время считался одним из несомненнейших признаков благонамеренности, Родбертус не скрывал от своих читателей ни размеров зла, ни исторического его значения. Резкими и смелыми штрихами нарисовал он безотрадную картину современных общественных отношений. «Пауперизм и торговые кризисы, — писал он в первом «Письме к Кирхману», — таковы, стало быть, жертвы, которыми заплатило общество за свою свободу. Новые правовые учреждения освободили его от прежних цепей; оно вступило в обладание всеми своими производительными силами; механика и химия отдали в его распоряжение силы природы; кредит подает надежду на устранение других препятствий, — словом, материальные условия, необходимые для того, чтобы свободное общество сделать также и счастливым, находятся налицо,— а между тем, смотрите, новое бедствие заняло место старого бесправия. Рабочие классы, которые приносились прежде в жертву юридической привилегии, отданы во власть привилегии фактической, и эта последняя обращается по временам против самих привилегированных. Пять шестых нации, благодаря ничтожности своего дохода, не только были лишены до сих пор всех благодеяний цивилизации, но претерпевали иногда самые страшные бедствия нищеты, которая угрожает им беспрерывно. А между тем они — творцы всего общественного богатства. Их работа начинается с восходом и кончается только с закатом солнца, часто продолжается и ночью, но никакие усилия с их стороны не могут изменить их положения. Не возвышая своего заработка, они теряют последние остатки времени, которым могли бы воспользоваться для своего образования... Вместе с ростом национального богатства растет обеднение рабочих классов; чтобы воспрепятствовать удлинению рабочего дня, является надобность в специальных законах; наконец, численный состав рабочего класса увеличивается в пропорции большей, чем численность остальных классов общества». Как человек, сумевший возвыситься над классовыми предрассудками буржуазных экономистов, Родбертус увидел, что главною задачей политической экономии должно быть отныне изыскание средств для облегчения бедственного положения пролетариата. Он понял, что рабочие классы, как «творцы общественного богатства», имеют неоспоримое право на более широкое пользование этим богатством. «Я согласен, — продолжает он, обрисовавши бедственное положение «пяти шестых нации», — то до настоящего времени цивилизация нуждалась в таком огромном количестве бедствий для своего пьедестала. Но целый ряд удивительнейших изобретений, увеличивших производительность человеческого труда более чем во сто раз, дал возможность устранить эту печальную необходимость. Благодаря названным изобретениям национальное богатство увеличивается в возрастающей прогрессии... Я спрашиваю: может ли существовать более справедливое требование, чем требование того, чтобы творцы этого старого и нового богатства получили хоть какуюнибудь пользу от его увеличения; чтобы увеличился их доход, или сократилась продолжительность их работы, или, наконец, чтобы все большее число их переходило в ряды тех счастливцев, которые пожинают плоды их труда? Но общественное хозяйство приносило до сих пор прямо противоположные результаты».
Констатировавши таким образом, что распределение продуктов в буржуазном обществе противоречит «самым справедливым требованиям», Родбертус переходит к другому «недостатку» современного экономического строя — периодически возвращающимся торговым кризисам. Если современный способ распределения гибельно отзывается на благосостоянии рабочих, то промышленные кризисы не щадят и капиталистов. «Они представляют собою бич, терзающий по временам чересчур ожиревшее тело капитала». Но рабочим от этого, разумеется, не легче. «Болезнь охватывает весь общественный организм и в особенности поражает те классы общества, которые менее всего могут назваться ее виновниками. Тогда выступает на сцену нелепое явление: магазины оказываются переполненными товарами в то время, когда рабочие терпят самую страшную нужду. Тогда соединяются вещи, повидимому, совершенно несоединимые».
Торговые кризисы самым тесным образом связаны, по мнению Родбертуса, с пауперизмом, а этот последний является следствием того закона заработной платы, который, под именем «железного закона Лассаля», наделал столько шуму в немецкой экономической литературе. В действительности закон этот так же мало может назваться «законом Лассаля», как теория происхождения видов может назваться теорией Геккеля или теорией какого-нибудь другого из ее популяризаторов. Даже еще менее, потому что «железный закон» почти так же стар, как стара наука о народном хозяйстве. Закон этот признавался еще Тюрго, Смитом и Рикардо, Лассаль был совершенно прав, говоря, что он может, в подтверждение своих слов, сослаться на столько великих и славных имен, сколько их было в истории экономической науки. Как писатель, не отказавшийся от научного наследства экономистов-классиков, Родбертус принимал этот закон вместе со всеми вытекавшими из него выводами. Но само собою понятно, что в половине XIX столетия сама жизнь сделала такие выводы из этого закона, каких и не подозревали Тюрго, Смит и Рикардо. Родбертус не мог поэтому формулировать его с олимпийским спокойствием экономистов-классиков. Адам Смит ограничился по поводу этого закона тем замечанием, что «малоутешительного в судьбе человека, не имеющего других источников дохода, кроме своего труда». Родбертус сделал его исходной точкой своих реформаторских планов.
«Главною целью моих исследований, — писал он в первом своем сочинении[1], — будет увеличение доли рабочего класса в национальном продукте, — увеличение, избавленное от изменчивых влияний рынка и построенное на прочном основании. Я хочу доставить этому классу возможность извлекать пользу из возрастания производительности труда. Я хочу устранить господство того закона, который иначе может оказаться гибельным для наших общественных отношений, — закона, по которому заработная плата самыми условиями рынка всегда понижается до уровня насущнейших потребностей рабочего, как бы ни возвышалась при этом производительность труда. Этот уровень платы лишает рабочих возможности получить надлежащее образование и составляет самое вопиющее противоречие с их современным правовым положением, с тем формальным равенством их с прочими сословиями, которое провозглашено нашими важнейшими учреждениями». Обнаружение тесной связи между пауперизмом и торговыми кризисами Родбертус считает одною из главных заслуг своей экономической теории. Он неоднократно повторяет это во втором «Письме к Кирхману». Все разногласия между ним и Кирхманом автор «Письма» объясняет именно тем, что Кирхман, «подобно многим другим, сводит эти печальные явления не к одному и тому же основанию, не к одному и тому же недостатку в современной общественно-экономической организации[2]. Неудивительно поэтому, что, обеспечивая рабочим большую долю в «национальном продукте», наш автор надеялся тем самым «устранить периодические, страшные промышленные кризисы»[3]: Посмотрим же внимательнее как доказывает Родбертус существование «железного закона» и связь его с пауперизмом и кризисами, этими «бичами»», из которых последний терзает без разбора и исхудавшие плечи труда и «ожиревшее тело капитала».
«Если экономическая жизнь общества, — говорит наш автор, — в отношении распределения национального продукта предоставлена самой себе, то известные, связанные с развитием общества условия ведут к тому, что при возрастающей производительности общественного труда заработная плата составляет все меньшую и меньшую часть национального продукта» (курсив Родбертуса). Это относительное уменьшение заработной платы не всегда сопровождается уменьшением количества предметов потребления, поступающих в распоряжение рабочего. Другими словами, относительное уменьшение заработной платы не всегда сопровождается абсолютным ее уменьшением. Допустим, что в настоящее время каждый земледельческий рабочий производит своим трудом вдвое больше хлеба, чем производил он в прошлом столетии. Предположим также, что заработная плата его равняется пятидесяти четвертям хлеба, и что тому же равнялась она и в прошлом столетии. Тогда окажется, что, не потерпевши никакого количественного изменения, заработная плата всетаки стала представлять собою вдвое меньшую часть земледельческого продукта. Если прежде она составляла половину всего произведенного трудом работника хлеба, то теперь она будет равняться четвертой части его количества. Как часть продукта, она уменьшилась бы даже в том случае, если вместо пятидесяти четвертей хлеба она равнялась бы теперь шестидесяти или даже восьмидесяти четвертям. Только поднявшись до ста четвертей, стала бы она в прежнее отношение к общей сумме продукта, т. е., как в прошлом столетии, составляла бы ее половину. Но Родбертус не допускает возможности подобного возвышения заработной платы в современном обществе. Вся суть социального вопроса именно в том, по его мнению, и заключается, что возрастание производительности труда не сопровождается пропорциональным ему увеличением заработной платы.
«Я убежден, — говорит наш автор, — что плата за труд, рассматриваемая как часть продукта, падает по меньшей мере в той же, если еще не в большей пропорции, в какой увеличивается производительность труда»[4].
«Вы должны согласиться, — продолжал он, обращаясь к Кирхману, — что ежели может быть доказано постоянное уменьшение заработной платы, как части продукта, то связь этого обстоятельства с пауперизмом и торговыми кризисами обнаружится сама собою».
В самом деле, благодаря относительному уменьшению заработной платы, положение рабочих классов нисколько не улучшается с возрастанием национального богатства. В то время как высшие классы общества достигают неслыханного прежде благосостояния, количество предметов потребления, достающихся рабочим в виде заработной платы, остается неизменным, да и это бывает, по мнению Родбертуса, лишь «в лучшем случае». Очень часто обогащение высших классов сопровождается уменьшением дохода рабочих. Такое распределение продуктов, естественно, влечет за собою появление пауперизма, именно в тот период экономического развития, когда улучшенные способы производства могли бы, казалось, обеспечить благосостояние всех классов общества. Нужно помнить, что понятие о богатстве или бедности данного лица или класса — понятие относительное. Родбертус полемизирует против Адама Смита, утверждавшего, что «человек богат или беден, смотря по тому, в какой мере может он обеспечить себе удовлетворение своих потребностей, наслаждения и удобства жизни». Он справедливо замечает, что, держась данного Смитом определения, мы пришли бы к весьма странным выводам. Мы должны были бы признать, «что зажиточный немец нашего времени богаче древних королей, или даже, что в древности совсем не было богатых. Однако богатые и бедные существовали и в самые древние времена. Поэтому под богатством (лица или класса) нужно понимать относительную долю (этого лица или класса) в общей массе продуктов, существующей на известной стадии культурного развития народа»[5], независимо от того, какое количество удобств и наслаждений может доставить эта доля ее обладателю. Возрастающее обеднение рабочих классов может, следовательно, считаться доказанным, если будет доказано, что относительная доля рабочих в национальном продукте падает в той же пропорции в какой увеличивается производительность их труда.
Перейдем к промышленным кризисам. Если заработная плата, как часть продукта, постоянно понижается, то покупательная сила, рабочих классов, т. е. четырех пятых или пяти шестых всего населения, не может оставаться в соответствии с развитием производительных сил общества. Она остается на прежнем уровне или даже уменьшается в то самое время, когда производство достигает все более и более высокой степени развития и рынки переполняются товарами. Это ведет к затруднению сбыта, застою в делах, а наконец, и к кризисам. «Пусть не возражают мне,— говорит Родбертус, — что отнятая у рабочих покупательная сила остается в руках высших классов и должна поэтому с прежнею интенсивностью действовать на рынке. Продукты теряют всякую стоимость там, где не существует в них надобности. Продукт, который мог бы иметь стоимость в глазах рабочих, оказывается совершенно излишним для других классов общества и остается непроданным. В национальном производстве должна произойти временная остановка, пока скопившиеся на рынке массы товаров не разойдутся малопомалу и пока направление производительной деятельности не приспособится к потребностям тех, в чьи руки перешла отнятая у рабочих покупательная сила»[6].
Центром тяжести всей аргументации Родбертуса является, как видит читатель, учение его о заработной плате, как части национального дохода. Чтобы судить о верности его выводов, мы должны, разумеется, проверить основательность его посылок. Мы должны взвесить доказательства, приводимые им, вопервых, в пользу того положения, что производительность труда не только возрастала прежде, но возрастает и по настоящее время. Мы должны опросить себя, вовторых, верно ли, что количество предметов потребления, поступающих в распоряжение рабочего класса, возрастало, по меньшей мере, не в той же пропорции, в какой увеличивалась производительность труда, а пожалуй и совсем осталось неизменным или даже упало?
Раз будут доказаны эти два положения, то учение Родбертуса о заработном плате явится вполне законным выводом из них. Мы должны будем признать, что рассматриваемая, как часть национального дохода, заработная плата, действительно, падает, в том или другом отношении к возрастающей производительности труда. Посмотрим же, на чем основывал наш автор свои «предварительные положения». И прежде всего постараемся отделить в них несомненное от гадательного, аксиомы от гипотез, данные, твердо установленные классической экономией, от того, что нуждалось еще в доказательствах, будучи впервые высказано Родбертусом. Припомним учение Рикардо о том же предмете. Рикардо также признавал, что производительность труда не остается неизменной, но он допускал возможность ее возрастания далеко не во всех отраслях производства. Что касается фабричной обработки сырых произведений, то здесь постоянное увеличение производительности человеческого труда стоит, по его мнению, вне всякого оспаривания. Оно обусловливается «усовершенствованием машин, лучшим разделением и распределением труда и постоянно возрастающею ловкостью производителей». Не так смотрел Рикардо на земледелие. В основу его теории ренты легло убеждение в том, что производительность земледельческого труда в цивилизованных странах постоянно уменьшается, так как под влиянием возрастающего спроса в обработку поступают все менее и менее плодородные земли. Вследствие этого и цена земледельческих продуктов должна, по его учению, постоянно возрастать. А так как заработная плата должна быть достаточна «для доставления рабочим средств к существованию и к продолжению своего рода»; так как кроме того главным предметом потребления рабочих являются произведения почвы, то и содержание их должно с течением времени становиться дороже. Отсюда он делал тот вывод, что заработная плата, как часть продукта, стремится к повышению, прибыль же «имеет естественное стремление понижаться».
Это учение Рикардо не имело, однако, ничего общего с оптимизмом Кари, полагавшего, что буржуазные общества сумеют под эгидой покровительственного тарифа соединить возрастание производительности земледельческого труда с увеличением заработной платы, как части продукта. Автор «Начал политической экономии» стоял, напротив, гораздо ближе к Родбертусу, хотя и пришел к совершенно другому выводу, чем этот последний. «Естественная цена труда возрастает, по мнению Рикардо, в соответствии с увеличением цены на пищу и на другие необходимые предметы; она падает в соответствии с понижением этой цены»[7]. Если бы, следовательно, ему было доказано, что производительность земледельческого труда возрастает, а не понижается, то он, совершенно в духе Родбертуса, сказал бы, что заработная плата, как часть продукта, «имеет стремление к понижению, а не к повышению». Но во время появления «Начал политической экономии» убеждение в том, что с возрастанием народонаселения производительность земледельческого труда постоянно уменьшается, было весьма распространенным. Многие из современных Родбертусу экономистов также принимали это положение за бесспорную истину. Милль, например, считал его «важнейшим законом в науке о народном хозяйстве». На него же опирался, в своих рассуждениях, и фон Кирхман, с которым вступил в полемику Родбертус. Высказывая противоположное мнение, наш автор расходился, следовательно, со школою Рикардо. Собственно говоря, его убеждение в том, что производительность труда возрастает также и в земледелии, было единственным пунктом, в котором его учение о заработной плате разошлось с учением экономистов-классиков. На этот спорный пункт ему, казалось бы, и нужно было направить все силы своей критики. Но мы сказали уже выше, что рядом со школой Смита — Рикардо развилась другая школа, имевшая своим родоначальником Ж. Б. Сэя и распавшаяся со временем на несколько различных направлений. Несмотря на свои разногласия, экономисты всех этих направлений сходились в том, что какимто чутьем угадывали, сколько хлопот наделает буржуазии, впоследствии, учение Рикардо о меновой стоимости, о заработной плате, о распределении национального дохода и т. д. Поэтому они взапуски принялись дополнять и поправлять «односторонние» и «бессердечные» теории Рикардо. Одной из услуг, оказанных «учеными» этого пошиба «делу порядка», была, как замечает Маркс, бастиатовская «категория услуги». С своей стороны, и так называемая историко-реалистическая школа, эта немецкая разновидность «вульгарной экономии», немало способствовала искажению здравых политико-экономических понятий. Все это привело к тому, что при защите своих «предварительных положений» Родбертус должен был начать чуть ли не с азбуки хозяйственной науки. «Повидимому, — говорит он во втором «Письме к Кирхману», — мне нужно немедленно приступить к доказательству моих двух предварительных положений, чтобы непосредственно затем показать, в какой связи стоят они с вопросом о пауперизме и кризисах. Однако дело далеко не так просто! При вашем знакомстве с современным положением теории, вы прекрасно знаете, какое множество невыясненных понятий, какое множество научных предрассудков стоит в противоречии с основным пунктом моих воззрений. Ведь теперь оспаривается даже то, что заработная плата, вообще, должна быть рассматриваема как часть продукта! А до какой степени расходятся ходячие воззрения на природу и происхождение прибыли с основными положениями моей теории! В каком противоречии с нею находится господствующее учение о происхождении и возрастании поземельной ренты! Без преувеличения можно сказать, что весь метод, которому следовала до сих пор наша наука, затрудняет понимание положения, лежащего в основе моего объяснения экономических бедствий нашего времени»[8].
Ошибочность и смутность господствующих в науке понятий обусловливается, по его мнению, прежде всего тем, что сама исходная точка рассуждений экономистов не соответствует характеру изучаемых ими явлений. Национальное хозяйство представляется им простым собранием частных хозяйств, не имеющих никакой органической связи между собою. Естественно поэтому, что индивидуум становится центром тяжести всех их рассуждений. Хозяйством и потребностями индивидуума, его капиталом и доходом ограничивается все поле зрения экономистов, и эта «атомистическая точка зрения» ведет их, по мнению Родбертуса, к целому ряду противоречий. «Вместо того чтобы исходить из признания того факта, что разделение труда связывает общество в одно неразрывное хозяйственное целое; вместо того чтобы объяснять отдельные общественно-экономические понятия и явления с точки зрения этого целого; вместо того чтобы понятия о национальном (общественном) имуществе, национальном производстве, национальном капитале, национальном доходе и его разделении на поземельную ренту, прибыль и за-работную плату — эти общественные понятия — поставить во главе своих исследований и с помощью их объяснить положение и роль индивидуумов, — наука о народном хозяйстве поддалась влиянию индивидуалистических стремлений нашего времени. Она разорвала на клочки то, что, благодаря разделению труда, составляет одно социальное целое, что не может и существовать иначе, как целое; и от этих клочков, от экономической деятельности индивидуумов она старалась возвыситься до понятия о целом. Так, например, она положила в основу своих исследований понятие об имуществе отдельного лица, не подозревая даже, что имущество человека, связанного со своими ближними посредством разделения труда, существенно разнится от имущества индивидуума, ведущего изолированное хозяйство. Точно так же исходила она из понятия о ренте отдельного землевладельца, забывая, что понятие о поземельной ренте предполагает уже понятие о прибыли и заработной плате, и что обо всех этих понятиях мы можем говорит, имея в виду лишь современное общество и его доход, частями которого являются поземельная рента, прибыль и т. д.»[9].
Если бы экономическая наука не держалась этого ошибочного метода, она имела бы теперь, по мнению Родбертуса, совершенно другой вид и, конечно, гораздо дальше ушла бы вперед в своем развитии.
Затронув вопрос о методе, Родбертус разошелся уже не только с «вульгарными экономистами», сомневающимися даже в том, что заработная плата представляет собою часть национального продукта. Он коснулся одного из слабых мест самой классической экономии.
Конечно, Рикардо в несравненно меньшей степени заслуживал упрека в излишнем «атомизме», чем какой-нибудь правоверный «Freihändler vulgaris». Автор «Начал политической экономии» отлично понимал, что, несмотря на экономическую «войну всех против всех», производительный механизм современного общества связан в «одно неразрывное целое», в котором каждый работает на всех и все на каждого. Он не сказал бы, как это и до сих пор говорят некоторые экономисты, что современное общество есть «собрание индивидуумов и семейств», обменивающих между собою излишек своих продуктов. Выработанная же окончательно Рикардо теория распределения национального дохода легла потом в основу учения самого Родбертуса. Но экономисты-классики, не исключая и Рикардо, были до такой степени детьми своего времени, что не допускали даже и мысли о возможности существования экономических отношений, непохожих на буржуазные. Общественное хозяйство античных государств, организация производства и распределения в далеком 6удушем, даже жизнь первобытных, диких племен — представлялись им более или менее яркими копиями экономической жизни современной им Англии или Франции. Они допускали еще, что лэндлорды существовали не на всех ступенях общественного развития, но без капиталистов и пролетариев они не могли вообразить себе даже охотничьего племени. Они считали, — чтобы употребить выражение Родбертуса — «делом природы то, что было лишь делом истории». В своих сочинениях они часто приглашали читателя вообразить себе капиталиста-охотника, рыбака-рабочего и тому подобные, будто бы поясняющие дело примеры. Но само собою разумеется, что эта «Ur-Fischer-Methode», как называл ее Ланге, только затрудняла понимание господствующих в капиталистическом обществе отношений. Еще более затрудняла она — или, вернее, делала совершенно невозможным — понимание исторического значения капитализма, как одного из фазисов экономического развития человеческих обществ.
Как человек, задавшийся целью «провести резкую черту различия между логическими и историческими категориями во всех частях экономической науки», Родбертус не мог не заметить указанной ошибки экономистов-классиков. Он понял, что хозяйственный строй всякого данного общества есть результат длинного процесса развития, и, как всякое «дело истории», изменчив не только в количественном, но и в качественном отношении. Он видел также, в каком направлении должны совершаться эти изменения. «Целый мир лежит между двумя понятиями: капитал сам по себе и капитал, составляющий частную собственность (Privatkapital)» — восклицает он в одном из писем своих к Вагнеру. — Чтобы выяснить себе существующее между ними различие, нужно припомнить античное общество, в котором люди (т. е. рабы) также принадлежали к капиталу частных лиц; затем нужно представить себе следующий всемирно-исторический период, в котором только земля и капиталы являются объектами частной собственности и в котором средства существования работников еще принадлежат к капиталу частных предпринимателей; наконец, нужно выяснить себе будущий период, в котором объектами частной собственности будут лишь предметы потребления, почва же и продукт национального производства, пока он не сделался еще доходом, составят собственность всего государства»[10]. Только уяснивши себе различия в хозяйственной организации этих трех «следующих один за другим» периодов, можно, по мнению Родбертуса, увидеть совершенно ясно, что такое капитал сам по себе (или капитал в логическом смысле этого слова) и что такое капитал, составляющий частную собственность (или капитал в историческом смысле этого слова). Так как классическая экономия даже и не подозревала, что эти два понятия могут не совпадать между собою, то все ее исследования ограничивались только одним из названных всемирно-исторических периодов, именно современным, буржуазным периодом. Естественно было поэтому, что на многие явления этого периода она смотрела не так, как взглянул на них Родбертус, утверждавший, что он «слышит уже приближение новой эры». Считая «делом природы» то, что было лишь «делом истории», экономисты-классики не могли воспользоваться сравнительным методом, с помощью которого Родбертус надеялся выяснить характеристические особенности каждого из «всемирно-исторических периодов». Поэтому, когда наш автор пришел к вопросу о том, в каком же порядке должны быть расположены различные части экономической науки, он не мог признать удовлетворительным план, принятый его предшественниками. Современная политическая экономия казалась ему «простым учением о природе обмена». Это учение нужно было, по его мнению, отнести к первой части науки, выясняющей законы «производства, распределения и потребления продуктов» в современном обществе. За нею логически следовала бы вторая часть, «указывающая те опасности, которыми может угрожать обществу дальнейшее развитие его экономических отношений при сохранении нынешних правовых учреждений». Наконец, предметом третьей и последней части экономической науки должен был явиться вопрос о мерах, с помощью которых общество могло бы избежать этих опасностей.
Всякий знакомый с сочинениями буржуазных экономистов знает, как мало задумывались они о мерах, могущих отвратить тревожившие Родбертуса «опасности». Они полагают, что меры эти должны находиться в ведении «исполнительной власти», которая, с своей стороны, не могла предложить ничего, кроме осадного положения и военной диктатуры. Правда, катедер-социалисты немало толкуют теперь об «обязанностях государства» по отношению к рабочему классу, но мы знаем уже, что наш автор называл предлагаемые ими меры «ромашкой, которая не может не только исцелить, но даже и облегчить социальный вопрос». Излишне прибавлять поэтому, что ни «вторая», ни «третья» части науки, в том смысле, как понимал их Родбертус, не находили себе места в сочинениях его предшественников. Самое «учение о природе обмена» понимали они далеко не так, как понимал их автор «Социальных писем к Кирхману». Мы видели уже, с какою горячностью нападал он на «атомистическую точку зрения» буржуазных экономистов. По его мнению, экономическая наука «должна была бы исходить из понятий о национальном труде и национальном имуществе, понимая под национальным или общественным трудом кооперацию всех единичных сил, связанных, путем разделения труда в одно неразрывное целое; под национальным имуществом — сумму всех единичных имуществ данной нации, также связанных в одно неразрывное целое благодаря потреблению плодов национального труда». Затем она должна была бы перейти к оценке влияния, оказываемого разделением труда на организацию национального производства. Она должна была показать, как при производстве любого продукта общественный труд подразделяется на добывание сырья, фабричную его обработку и наконец перевозку, и как, в свою очередь, эти большие отрасли национального производства дробятся на отдельные предприятия. Соответственно разделению общественного труда на добывание сырья и его обработку нужно было бы установить различие той части национального имущества, которая заключается в национальной почве, от той, которая представляет собою национальный капитал, т. е. продукт, предназначенный для дальнейшего производства и распределенный между различными предприятиями. Далее необходимо было бы сопоставить понятие о национальном капитале с понятием о национальном продукте, как о результате национального производства, полученном в течение определенного времени. Уяснивши себе понятие о национальном продукте, нужно было бы показать, как одна часть его идет на восстановление потребленного в производстве капитала, другая же — служит для удовлетворения непосредственных потребностей всего общества и отдельных его членов и в этом виде представляет собою национальный доход. От понятия об этом последнем оставался бы затем один только шаг до понятия о национальном богатстве, величина которого определяется степенью производительности общественного труда. «После этого анализа общих политико-экономических понятий и их взаимной связи нужно было бы,— прибавляет Родбертус, — показать, в какой зависимости стоят организация и ход национального производства, равно как и распределение его продуктов, от существующих в обществе правовых учреждений».
Еще в первом своем сочинении наш автор совершенно верно заметил, что «правовая идея и экономическая необходимость издавна шли рука об руку»[11]. Он поступил бы поэтому последовательнее, если бы постарался обнаружить связь между современными правовыми учреждениями, с одной стороны, и вызвавшею их к жизни экономическою необходимостью — с другой. От такого выяснения много выиграл бы им же самим поднятый вопрос о мерах, способных устранить «недостатки современной общественно-экономической организации». Тогда было бы видно, какие учреждения уже отжили свой век и какие, напротив, продолжают соответствовать общественным потребностям. Критерием явилась бы, в этом случае, та самая экономическая необходимость, «рука об руку» с которой «издавна шло» и всегда будет идти развитие правовой идеи.
Родбертус избрал, к сожалению, обратный путь. Он решился искать в правовых учреждениях объяснения общественно-экономических явлений и тем не только отнял у себя возможность найти это объяснение, но и лишил себя единственного разумного критерия для оценки самих «правовых учреждений». Вместо объяснения ему пришлось ограничиться простым описанием экономической жизни общества на различных стадиях ее развития. Впрочем вредное влияние закравшейся в рассуждения Родбертуса непоследовательности отразилось более всего на его «практических предложениях». Сделанное же им описание общественно-экономических явлений, которое, повторяем, он принимал за объяснение этих явлений, имеет и само по себе большой интерес и потому заслуживает полного внимания читателя. Интерес этот обусловливается тем, что, верный своему взгляду на «исторические категории», Родбертус сопоставил, в своем описании, хозяйственный строй современного общества с тою организацией производства и распределения, которая должна, по его мнению, иметь место в «будущем всемирно-историческом периоде».
Для оценки влияния, оказываемого правовыми учреждениями на экономическую жизнь общества, нужно, — говорит наш автор, — прежде всего иметь в виду важнейший правовой институт нашего времени — частную собственность на землю и капиталы. В самом деле, национальное производство и распределение его продуктов приняли бы совершенно иной вид, если бы земля и капиталы составляли собственность не частных лиц, а всего общества. Тогда не было бы, конечно, частной собственности на орудия труда, но что касается до распределения продуктов, то оно не должно было бы непременно происходить на коммунистических основаниях. Предметы потребления продолжали бы составлять частную собственность благодаря тому, что продукты общественного труда распределялись бы между отдельными лицами, сообразно с участием этих лиц в национальном производстве. При таком порядке вещей доход каждого члена общества зависел бы лишь от количества затраченного им труда, и собственность не только не была бы уничтожена, но, напротив, была бы «окончательно приведена к ее первоначальному и истинному принципу».[12]. Устроенное на таких основаниях общество не объявило бы, по примеру Прудона, что «собственность есть кража», оно — и только оно — предохранило бы, наоборот, собственность от «кражи»[13].
Против вышеизложенных оснований распределения продуктов обыкновенно возражают, что производительность труда различных работников никогда не бывает одинакова: один работник может в два часа сделать больше, чем другой в четыре, — утверждают экономисты. Кроме того, иногда говорят, что невозможно сравнить труд работников, занятых в различных отраслях производств. Луи Рейбо в своих «Etudes sur les réformateurs» удивляется, каким образом такой умный человек, как Оуэн, мог придти к «нелепой мысли» сравнивать труд сапожника с совершенно будто бы несходным с ним трудом булочника или ткача. «Но если противники этой системы, — говорит Родбертус, — не имеют против нее других аргументов, кроме того, что производительные способности работников неодинаковы, то возражения их стоят очень немного»[14].
Труд данного работника всегда может сравниваться и соизмеряться с трудом других работников, занятых в различных отраслях производства. Для этого нужно при установлении «нормального рабочего дня» определить то среднее количество продукта, которое производят, обыкновенно, работники данной отрасли труда. Рабочий, сделавший менее этого среднего количества, получил бы менее, чем за целый рабочий день и, наоборот, сделавший более получил бы, сообразно с этим, право на большее вознаграждение. Считалось бы, что один трудился, например, в продолжение 7/8 между тем как другой в течение 5/6 нормального рабочего дня.
Кроме того, нужно было бы принять в соображение степени интенсивности и утомительности труда в различных отраслях производства. Если, положим, труд углекопа утомительнее труда ткача, то пришлось бы постановить, что рабочий день углекопа должен быть на несколько часов короче. Несмотря на свою большую продолжительность, рабочий день ткача должен был бы считаться равноценным рабочему дню углекопа, так как работа последнего требует большего напряжения сил. Проработавши установленное для каждого из них время, углекоп и ткач имели бы право на получение одинакового количества продуктов из общественных магазинов. Родбертус не отрицает, что определение средней производительности и интенсивности труда в каждой отрасли производства было бы делом далеко не легким. Но он считает вполне устранимыми все могущие встретиться на этом пути практические затруднения. Вообще, он не сомневается в возможности осуществить такого рода организацию производства и распределения, в которой доход каждого отдельного лица соответствовал бы участию этого лица в общественном труде. Важнее всех технических затруднений был бы вопрос о нравственной подготовленности народа для таких общественных отношений. Все дело зависит, по мнению Родбертуса, от того, «достаточно ли развит народ, чтобы по свободному побуждению принимать участие в национальном труде или, что то же, в национальном прогрессе, не видя перед собою того бича бедности, которым современная частная собственность на землю и капиталы выгоняет его на работу»[15].
Наш автор справедливо полагает, что экономисты много выиграли бы в понимании хозяйственной жизни современного общества, если бы они постарались ясно представить себе все те изменения в организации производства и распределения, которые явились бы следствием «приведения собственности к ее первоначальному принципу». Но предшественники Родбертуса, в огромном большинстве случаев, не только не интересовались «первоначальным принципом собственности», но и вообще полагали, что рассуждать о подобных «принципах» — дело юриста, а не политико-эконома. Как мы сказали уже выше, экономисты считали буржуазный строй последним или, вернее, единственно возможным шагом в развитии человечества и не могли даже представить себе никаких серьезных изменений в экономических отношениях современной Европы. Родбертус, принадлежавший к числу немногих экономистов, «слышавших приближение новой эры», должен был сам взяться за решение всех тех вопросов, которые относятся к экономии «будущего всемирно-исторического периода». Ему пришлось приняться за обработку почти совершенно невозделанного экономистами поля, т. е. за изображение экономической деятельности того гипотетического общества, которое взяло бы в свое непосредственное заведование все средства производства.
В таком обществе все экономические явления приняли бы характер, совершенно отличный от современного. Организация производства изменилась бы, прежде всего, в том отношении, что для заведования производительною деятельностью и для приведения ее в соответствие с общественными потребностями необходимо было бы существование особого учреждения. Задачу этого учреждения, говорит наш автор, составляло бы целесообразное употребление в дело национального имущества. В современном же обществе, в котором национальное имущество дробится между частными лицами, место такого рода учреждения занимает интерес собственников и предпринимателей. Он побуждает их производить лишь продукты, находящие себе сбыт на рынке, т. е. удовлетворяющие потребности всего общества или известной его части. Обращение орудий и объектов труда в коллективную собственность придало бы также новый вид тому переходу продуктов из одной отрасли производства в другую и тому передвижению их с места на место, которые обусловливаются разделением общественного труда. Читателю известно, что самая обыкновенная вещь домашнего обихода, прежде чем быть готовой для употребления, претерпевает целый ряд разнообразнейших метаморфоз. Она появляется на свет в виде сырого материала и путешествует в таком виде в тот или другой промышленный центр, чтобы подвергнуться фабричной обработке. Здесь она переходит из одной отрасли производства в другую, пока не получит окончательной отделки и не отправится, наконец, на место сбыта. В современном обществе этим метаморфозам продуктов соответствует переход их через руки целого ряда предпринимателей, оптовых и мелочных торговцев, а следовательно, и целый ряд продаж и покупок. «От начала до конца, — говорит Родбертус, — от производства сырья до окончательной выделки предметов потребления обмен продуктов представляет собою в настоящее время длинную цепь передач и отчуждений собственности, совершаемых при посредстве денег».
Не так происходило бы дело в нашем гипотетическом обществе с его центральным учреждением, заведующим всем ходом производства. В таком обществе каждый продукт представлял бы собою национальную собственность вплоть до окончательной своей отделки. И тогда достаточно было бы предписания названного центрального учреждения, чтобы передавать его из одной отрасли производства в другую и доставить, наконец, потребителю. То же центральное учреждение должно было бы озаботиться тем, чтобы из общей суммы национального продукта отделить часть, необходимую для восстановления затраченного в производстве капитала. Только после вычета этой части национальный продукт стал бы национальным доходом и служил бы для удовлетворения потребностей как общества, так и отдельных его членов. «В настоящее же время, — говорит Родбертус, — место этой предусмотрительности центрального учреждения занимает интерес владельцев капитала или предпринимателей. Их собственные выгоды побуждают их браться только за такие предприятия, которые, по замещении капитала, дают им известный излишек, называемый прибылью».
Если мы теперь от производства перейдем к распределению, то здесь наше гипотетическое общество представит еще более своеобразные особенности, соответственно предположенным нами изменениям в отношении людей к вещам. Раз был бы установлен тот правовой принцип, по которому доход каждого члена общества определяется участием его в производстве, то национальный продукт уже не поступал бы в раздел между землевладельцами, капиталистами и работниками, как это имеет место в настоящее время. Он составлял бы тогда достояние одних рабочих. Каждый член общества получал бы свидетельство, удостоверяющее, что он затратил известное количество труда. Предъявивши это свидетельство в государственные магазины, он получил бы в обмен необходимые для него предметы потребления. И эти предметы потребления составляли бы такую же неотъемлемую собственность его, какою является заработная плата по отношению к современным рабочим. Но заработная плата определяется теперь не количеством затраченного работником труда: она испытывает на себе влияние рыночной конкуренции, понижающей ее до уровня насущнейших потребностей трудящихся. Вся же разность между заработной платой и стоимостью произведенного работником продукта остается в руках землевладельцев и капиталистов и, за вычетом части, необходимой для восстановления капитала, делится между ними на основании особых экономических законов.
Выяснивши влияние правовых учреждений на распределение продуктов, следовало бы, по мнению Родбертуса, обратить внимание на то, каким образом распределение влияет, в свою очередь, на направление общественного производства. Для этого опять нужно было бы держаться сравнительного метода: нужно было бы посмотреть, как происходит дело в настоящее время и как происходило бы оно в обществе, установившем коллективную собственность на землю и капиталы.
И в том и в другом случае направление производства не может не сообразоваться с потребностями лиц, участвующих в разделе национального продукта. Но в обществе, взявшем в свое непосредственное заведование все средства производства, это последнее сообразовалось бы с потребностями только тех лиц, которые получили благодаря своему труду право на требование из общественных магазинов известного количества продуктов. В настоящее же время направление производства определяется потребностями не одних только трудящихся, но также капиталистов и землевладельцев.
Интерес предпринимателей заставляет их сообразоваться с покупательною силой всех трех классов современного общества. Таким образом, чем большая часть стоимости национального продукта поступит в распоряжение одного из этих классов, тем большая часть производительных сил страны будет занята приготовлением необходимых для него предметов потребления. Этим и объясняется, по мнению Родбертуса, то обстоятельство, что теперь часто «строят блестящие пассажи, в то время как рабочие не имеют здоровых жилищ... На рынок доставляется лишь то, за что можно получить деньги. Богатые фланеры могут оплачивать содержание роскошных пассажей, рабочие же, получающие ничтожную плату, не могут заплатить за постройку здоровых жилищ»[16] и потому должны довольствоваться нездоровыми.
На основании всего высказанного нетрудно также убедиться в том, что так называемое сбережение, которое, как известно читателю, вменяется в заслугу современным капиталистам, есть особый способ увеличения национального капитала, обусловленный существованием частной собственности на землю, материалы и орудия труда. При других же обстоятельствах увеличение национального капитала могло бы, по мнению Родбертуса, достигаться путем кредита[17].
Выяснивши, таким образом, значение общих экономических понятий, обнаруживши влияние правовых учреждений на движение производства и распределение продуктов, нужно было бы, — продолжает наш автор, — перейти к вопросу об изменении производительных сил общества. Изменение это может произойти двояким образом. Вопервых, благодаря распашке новых земель, расширению фабричной деятельности, увеличению народонаселения и т. д., национальный продукт может возрасти в том или другом количественном отношении. Сумма производимых в обществе предметов потребления может, например, удвоиться, но для приготовления каждого из этих предметов может требоваться не меньшая, чем прежде, затрата человеческого труда. Национальное производство расширится, но в способах его не окажется никакого улучшения. Земледельческая культура, фабричная техника и пути сообщения останутся, следовательно, на той же ступени развития, на которой находились и прежде. Такой случай Родбертус называет увеличением суммы производительных сил.
Но может случиться, что при таком же, как и прежде, количестве рабочих сил, при той же площади обрабатываемых земель, словом, при той же сумме производительных сил, на выделку каждого предмета в отдельности потребуется меньше времени, чем нужно было прежде. Это может произойти вследствие улучшений в способах производства, изобретения новых машин и т. п. В результате каждого дня работы окажется большее, чем прежде, количество продуктов, и национальный доход возрастет, потому что возросла производительность труда.
Именно этот второй путь изменения производительных сил страны и ведет к увеличению национального богатства. Под национальным богатством понимают обыкновенно отношение национального имущества к общей цифре народонаселения. А это отношение будет, разумеется, тем благоприятнее для общества, чем большее количество продуктов произведет каждый работник в единицу времени, т. е. чем производительнее будет труд этого работника. Но Родбертус не смешивает,— как это умышленно делали буржуазные экономисты, — понятия о национальном богатстве с понятием о благосостоянии большей части членов общества. По его мнению, между этими двумя понятиями существует огромная разница, и, чтобы лучше оттенить ее, он снова берет в пример гипотетическое общество, обратившее землю и капиталы в национальную собственность. В таком обществе доход каждого члена был бы, как мы знаем, прямо пропорционален участию его в общественном труде, и увеличение национального дохода действительно повело бы к улучшению положения всех трудящихся. В настоящее же время, при господстве того экономического закона, который понижает заработную плату до уровня насущнейших потребностей рабочего, возрастание производительности национального труда ведет, по мнению Родбертуса, к обогащению одних только капиталистов и землевладельцев.
После того, как изучено было бы влияние производительности труда на благосостояние различных классов общества, экономисты должны были бы перейти к вопросу о финансовом хозяйстве и о налогах и показать влияние этих последних на движение производства и распределение национального продукта. Это и составило бы предмет последнего отдела первой части экономической науки, «соответствующей современному учению о природе обмена».
«Если бы, — говорит Родбертус, — в науке держались этого метола, если бы переходили, таким образом, от целою к его частям, то избежали бы очень многих из существующих в ней теперь предрассудков. Тогда была бы подготовлена почва для понимания тех обстоятельств, в которых я вижу причину кризисов и пауперизма. Тогда я мог бы, для обоснования своих положений, прямо перейти к доказательству того, что производительность труда возросла, между тем как заработная плата не увеличилась или даже упала. После этого мне оставалось бы только показать, что названные выше бедствия составляют необходимое следствие понижения заработной платы, как части национального продукта. Теперь же я вынужден к набросанному мною очерку лучшего метода прибавить соответствующую ему теорию, по крайней мере, распределения национального продукта»[18].
Эта «из самой жизни заимствованная» теория распределения и представляет собою то, что может быть названо экономической теорией Родбертуса, в собственном смысле этого слова.
__________________________________
Ïðèìå÷àíèÿ
1 См. „Zur Erkenntnis unserer staatswirthsch. Zustände", S. 28—29 в примечании.
2 См. „Zur Beleuchtung der sozialen Frage", zweiter Brief, S. 1.
3 „Zur Erkenntnis etc.", S. 29.
4 „Zur Beleuchtung etc.", S. 25.
5 „Zur Erkenntnis etc.", SS. 8, 9.
6 См. брошюру „Der Normal-Arbeitstag", перепечатанную в „Zeitschrift für die gesamte Staatswissenschaft" 1878 года, Erstes u. zweites Heft, S. 345.
7 Сочинения Рикардо, выпуск I, стр. 55.
8 „Zur Beleuchtung etc.", S. 25.
9 „Zur Beleuchtung etc.", S. 25—26.
10 „Zeitschrift für die gesamte Staatswissenschaft", S. 219—220.
11 „Zur Erkenntnis unserer staatswirthschaftlichen Zustände", 75, в примечании.
12 „Zur Beleuchtung etc.", S. 28.
13 Ibid., S. 150.
14 См. „Zeitschrift für die ges. Staatswissensch.”, S. 337.
15 „Zur Beleuchtung", S. 28.
16 „Zeitschrift für die ges. Staatswiss.", 345.
17 К „теоретикам сбережения” (Spartheoretikern) Родбертус обращается с следующими словами Гейне:
Ich kenne die Weise, ich kenne den Text,
Ich kenn'auch die Herren Verfasser,
Ich weiss, sie trinken heimlich Wein
Und predigen öffentlich Wasser.См. „Zur Erklärung und Abhülfe der heutigen Kreditnoth des Grundbesitzes”, II. S. 294, в примечании.
18 "Zur Beleuchtung der socialen Frage", S. 32.