Ã. Â. Ïëåõàíîâ
Сочинения Òîì I.
Экономическая теория Карла Родбертуса-Ягецова



XIII.
(Способ распределения продуктов)

Мы закончили изложение экономической теории Родбертуса.

Мы познакомили теперь читателя с общими взглядами нашего автора на задачи и метод экономической науки, с учением его о паупе­ризме и торговых кризисах, с его теорией распределения националь­ного дохода и, наконец, с практическими его планами. Мы старались в то же время оттенить его отношение к писателям, предшествовавшим ему в истории политической экономии, показать, в чем расходился и в чем соглашался с ними Родбертус. Нам остается теперь бросить общий взгляд на теорию нашего автора с точки зрения новейших поли­тико-экономических учений. Уместнее всего будет начать этот крити­ческий обзор с оценки общих историко-экономических воззрений Родбертуса, игравших такую важную роль во всем его миросозерцании.

Мы говорили уже в первой статье, что литературная деятельность Родбертуса началась в то время, когда экономическая наука пришла в критический период своего развития, когда, «достигнувши в учениях Рикардо до последних своих выводов, она нашла, по словам Маркса, в Сисмонди выразителя ее отчаяния в самой себе». После того как обновленная Европа сбросила, наконец, последние цепи феодализма, оказалось, что в пресловутом золотом «веке разума» было, как в евангельской притче, много званых, но мало избранных. Повторилась старая, но до сих пор вечно новая история: эксплуатация переменила только формы, а борьба приняла еще более острый характер. Тогда за поправку и пересмотр «вечных истин» буржуазных экономистов взя­лись люди самых различных направлений. Одни стремились отстоять те формы общественных отношений, при которых так растет «нацио­нальное» богатство, так увеличивается производительность труда. Дру­гие взглянули на дело с точки зрения интересов пролетариата и нахо­дили, что более справедливое распределение национального дохода нисколько не препятствовало бы экономическому прогрессу общества. Наконец, третьи старались уверить себя и других, что они стоят выше всяких классовых интересов и предрассудков и стремятся лишь к из­учению законов общественного развития и к осуществлению необходи­мых и достаточных в данное время реформ. Родбертус несомненно принадлежит к этой последней категории. Убежденный в своем беспри­страстии, он ни в каком случае не согласился бы признать себя ученым представителем какого-нибудь отдельного класса общества. Чтобы по­нять характер его беспристрастия, нужно, впрочем, определить, что означает это слово в применении его к общественным отношениям. Беспристрастие не тождественно, конечно, с бесстрастием, с индиффе­рентным отношением ко всем общественным классам явлений. Поня­тие о беспристрастии не исключает сочувствия и самой горячей симпа­тии, оно требует только, чтобы симпатия эта более справедливым об­разом распределялась между всеми сторонами, заинтересованными в решении того или другого исторического спора. Но как найти эту точку равновесия? Мы не говорим о том непосредственном отношении к общественным явлениям, которое обусловливается самим положе­нием данного лица или класса. Для целого класса все важные обще­ственные вопросы сводятся к одному роковому вопросу: «быть или не быть», все задачи сводятся к одной задаче: отстоять или создать усло­вия, необходимые для его существования или его дальнейшего развития. Ни один народ, ни один общественный класс не может признать спра­ведливым то, что противоречит самым насущным его интересам. Ка­ждый класс, каждый народ считает наиболее справедливыми те отноше­ния, которые наиболее способствуют его развитию и благосостоянию. Потомуто мы и видим, что «истинное по одну сторону Пиренеев счи­тается ложным по другую». Но отдельные личности могут, конечно, отделаться от исключительно классовой точки зрения и руководство­ваться в своей деятельности лишь общими понятиями своими о законах исторического развития. Они могут возвыситься до беспристрастного от­ношения к общественным явлениям. К чему же, однако, приведет их та­кое беспристрастие? История до такой степени неблагодарна или, если угодно, «пристрастна», что как только данный общественный слой свер­шает все, что дано было ему свершить, она немедленно становится к нему в совершенно отрицательное отношение.

Так отвернулась она когдато от католического духовенства, так покинула она веселое и воинственное феодальное дворянство. Ненуж­ный более для целей истории и покинутый ею класс общества играет роль пятого колеса или даже тормоза, препятствующею движению общественной колесницы. Условия его существования исключают усло­вия общественного развития, интересы его противоречат интересам всего остального общества. Как должен относиться к такому классу беспристрастный человек, руководящийся в своей деятельности лишь общими соображениями о законах исторического развития? При самом аристидовском беспристрастии, он не может не видеть, что сочувствовать общественному развитию и в то же время отстаивать интересы этого класса значит желать движения вперед и неподвижности, про­гресса и реакции. Отсюда следует, что беспристрастное и отрицатель­ное отношение к известным явлениям не только не исключают друг друга, но в известные исторические моменты положительно немыслимы одно без другого. Иначе, желая согласить несогласимое, человек будет препятствовать обществу сделать тот исторический шаг, значение ко­торого он сам хорошо оценил и понял. Примеры такого рода непоследовательности было бы затруднительно привести лишь потому, что они многочисленны; Родбертус является, между прочим, одним из таких примеров. При всем своем стремлении к беспристрастию, он никогда не мог возвыситься до того возвышенного бесстрастия, которое заставляет окончательно разорвать с отжившими и осужденными историей тради­циями. Он был и до конца жизни остался землевладельцем не только по положению, но отчасти и по симпатиям. Этим объясняется его стре­мление воспользоваться рабочим движением, между прочим, и в инте­ресах землевладельцев, до сих пор еще не окончивших своей истори­ческой распри с капиталистами; этим объясняется убеждение его в том, что «при современном положении дел землевладельцы и рабочие являются естественными союзниками»[1].

Отсюда же проистекают все противоречия его «практических предложений», его настойчивое желание придумать такую хитроумную комбинацию общественных реформ, которая дала бы возможность уве­личить заработную плату, не уменьшая доходов предпринимателей. «Для меня ясно, как день, — говорит он в одном ив писем к Вагнеру, — что мой милый «Ягецов» только до тех пор останется во владении моих наследников, пока потомки Блейхредера будут беспрепятственно продолжать накопление капитала». В этих немногих словах заклю­чается разгадка стремления сесть между двумя стульями, которое за­мечается во всех практических планах Родбертуса.

Но пока работа мысли нашего автора ограничивалась чисто-тео­ретической сферой, он имел достаточно беспристрастия для того, чтобы видеть в улучшении положения рабочего класса важнейшую за­дачу экономической науки. Он очень хорошо понимал, что если «веч­ные истины» буржуазной экономии были удачной гиперболой в борьбе «третьего сословия» против феодального дворянства, то они ни в ка­ком случае не могут служить критерием для оценки дальнейших стре­млений человечества. Общество представлялось ему не законченным совершенно зданием, а развивающимся организмом, который перехо­дит с возрастом из низшего типа в высший. При этих переходах все об­щественные отношения людей подвергаются самым коренным измене­ниям. В античном обществе сам человек является, в виде раба, объектом частной собственности. Мало-помалу рабство и крепостная зави­симость уступают место свободному труду, и в «германском государ­ственном порядке» уже только средства производства составляют предмет частной собственности. Родбертус «слышал уже и приближение новой эры», новой формы общественных отношений, в которой част­ному присвоению будут подлежать лишь предметы непосредственного потребления.

Чем же обусловливается это постоянное изменение общественной организации? Родбертус не дает удовлетворительного ответа на этот вопрос. В некоторых случаях он совершенно недвусмысленно заявляет, что «правовая идея издавна шла рука об руку с экономической необ­ходимостью», и в сочинениях его рассыпано множество неопровержи­мых доказательств этого положения. Если бы он внимательнее про­следил влияние «экономической необходимости»; если бы для каждой из указанных им ступеней общественного развития он постарался найти связь между этой «необходимостью» и политическими учреждениями, то он поставил бы философию истории на совершенно реальную почву. К сожалению, он не всегда держался высказанной им светлой мысли. Общественный строй античного и «германского» периодов кажется ему результатом простого насилия; в решении рабочего вопроса он видит только «акт общественной справедливости». Мы видели уже в предыдущих статьях, что именно насилием, и только насилием, объясняет он возникновение рабства и частной собственности на землю и капиталы. «Как прежде правовая идея опиралась на силу, так и теперь она осно­вывается на постоянном принуждении», — вот все, что говорит он в объяснение современного общественно-экономического строя. Оставаясь на этой точке зрения, Родбертус не вышел еще из области той философии истории, которая в начале XIX столетия пыталась, в лице Огюстена Тьерри, объяснить весь ход английской истории тем обстоятель­ством, что «il y a une conquête làdessous, tout cela date dʼune conquête».

Уже в сочинениях Тьерри можно заметить всю непоследователь­ность и несостоятельность такого взгляда. Сохраняя еще некоторое по­добие вероятности, пока речь идет о «статике» данного общественного строя, теория насилия оказывается абсолютно неспособной выяснить ход его развития, открыть причины, видоизменяющие соотношение обще­ственных сил. Не говоря уже об «Histoire du tiersétat», представляю­щей собою блестящее опровержение теории насилия, даже в статьях своих об «английских революциях» Тьерри вынужден апеллировать к экономическому прогрессу «третьего сословия», обусловившему посте­пенное его возвышение. Еще более таких противоречий у Родбертуса, как писателя, несравненно более Тьерри обращавшего внимание на экономическую историю народов. «На той ступени развития производи­тельности труда, на которой знают лишь ручную мельницу, необходимо должно существовать рабство», — говорит он в одной статье, написан­ной им еще в 1837 году. Точно также статья его о римском колонате указывает на экономические причины тех правовых изменений, которыми ознаменовался переход от рабства к крепостничеству. Его сочи­нение «Zur Erklärung der Kreditnoth» изобилует примечаниями, которые самым остроумным образом раскрывают связь между правовыми учре­ждениями античного общества и экономическим его строем.

Наконец, приведенное выше мнение его об исторической роли акционерных обществ ясно доказывает, что соотношение сил различ­ных классов современного общества находится в теснейшей связи с экономическим его строем. Конечно, в борьбе общественных классов за свое существование сила всегда являлась высшей инстанцией, к которой апеллировали спорящие стороны; в этом смысле сила имела огром­ное прогрессивное значение, так как она служила «повивальной бабкой старому обществу, беременному новым». Но сказав, что в настоящее время данный класс общества сильнее всех других, мы не объясняем ровно ничего, потому что остается открытым вопрос как о происхо­ждении силы этого класса, так и о способах пользования ею. Средневековые варвары так же мало церемонились с побежденными народами, как и греки или римляне; однако завоевание Пелопоннеса дорическим племенем дало совершенно другие результаты, чем завоевание Англии норманнами или Галлии — франками. Эмансипация городских коммун была результатом победы средневековых горожан над их феодальными господами, точно так же, как великая французская революция была победой буржуазии над аристократией; тем не менее, общественный строй городских коммун не имел ничего общего с послереволюционной Францией. Впрочем, непоследовательность Родбертуса объясняется тем обстоятельством, что многие фазисы развития социальных отношений остались для него закрытою книгою. Установленная им схема обще­ственно-исторического развития — рабство, наемный труд, «новая эра»— страдает значительной неполнотою. Он совершенно игнорирует сель­ские общины, история которых показывает, что начало рабства далеко не совпадает с началом оседлости и земледелия.

Нужно удивляться, каким образом, будучи замечательным знато­ком римской истории, Родбертус упустил из виду, что в первые века республики рабство существовало лишь в очень незначительных раз­мерах. Полноправные граждане, а иногда даже знаменитые полководцы и диктаторы собственными руками обрабатывали принадлежащие им участки земли, и рабский труд служил подспорьем, а не основой древне­римского земледелия. Только мало-помалу, с развитием неравенства в поземельных отношениях, с концентрацией поземельной собственности в немногих руках, рабский труд вытесняет из деревень свободное насе­ление. Та же постепенность в образовании крупного, основанного на рабском труде землевладения замечается и в Греции. Наконец, разра­ботка истории общинного землевладения в различных странах и этно­графические исследования показали, какую огромную роль играли пер­вобытные сельские общины в развитии правовых и социальных отно­шений всех цивилизованных народов.

Все эти исследования оставались как бы совершенно неизвестными Родбертусу. Возражая против теории поземельной ренты Рикардо, он допускает, правда, что первоначально земля могла принадлежать не только частным собственникам, но и сельским общинам. Однако он немедленно делает крупную ошибку, утверждая, что общинное земле­владение так же точно исключало свободное занятие необработанных земель, как и частное. Когда население возрастало до такой степени, что незанятых земель оставалось очень немного, со стороны общинни­ков было весьма естественно приберегать их для подрастающего поко­ления. Но «первоначально» общины вовсе не так ревниво оберегали не­прикосновенность своих владений. Они принимали в свою среду новых членов, при чем, разумеется, и речи не могло быть о «поземельной ренте». Новые члены получали даже пособие от общины и пользовались некоторыми льготами; по истечении же льготного времени они обязывались лишь принимать участие во всех расходах общины наравне со старыми членами. В книге Беляева «Крестьяне на Руси» можно насчитать немало таких примеров. «А как отыдет льготный год, и мне всякая подать платить со крестьяны вместе», — говорит новый член общины в одной из договорных грамот XVI века. Кроме общинных и частных земель существовало, — вопреки мнению Родбертуса, — много земли, ровно никому не принадлежащей, — «дикой», как называлась она в древней России, — которую свободно мог занимать каждый желаю­щий[2]. То же мы видим и в Германии, где, по словам Маурера, «пер­воначально, пока существовало право свободного занятия, свободный человек мог селиться повсюду, где находил никому не принадлежащую землю»; потом для таких «поселений нужно было согласие общин или короля... но это новое право не скоро получило всеобщее признание, и своевольные занятия земель долго не прекращались». Таким образом селились не только германцы, да и славяне в Баварии и других местах»[3]. Вообще, история крестьянского землевладения у всех народов может служить опровержением того положения Родбертуса, что и первона­чально, с тех самых пор, как существует разделение труда, земля при­надлежала не тем, которые занимались ее обработкой; те же, которым она принадлежала, никогда не были бы в состоянии обработать ее соб­ственными силами. По исследованиям Маурера, оказывается, что вели­чина участков, находящихся в пользовании членов общины, определя­лась именно их «собственными рабочими силами»; это видно из самого названия различных мер земли, Tagwerk, terra jurnalis, Mannskraft, Mannwerk и т. д.[4].

Русским читателям известно то же самое из истории русской об­щины. Наконец, история средневековых ремесленных корпораций по­казывает, что было время, когда и «капиталы» принадлежали самим трудящимся. Правда, доход средневекового мастера создавался только отчасти его собственным трудом: на него работали ученики и подма­стерья. Но эти состояния были переходными, и каждый порядочный подмастерье становился со временем мастером, т. е. вполне самостоя­тельным производителем. «Почти до середины XIV столетия звание под­мастерья было только ступенью в жизни ремесленника, а не постоян­ным его призванием... Цехи не представляли еще в то время замкнутых организаций, число мастеров не было ограничено ни непосредственно, ни посредственно, наконец, мастера были большею частью сами работ­никами, потому что если для самостоятельного ведения дела и тогда нужен был известный капитал, то капитал этот, по тогдашнему состоя­нию промышленности, был еще очень незначителен[5]. Мы видим отсюда, что в споре своем с Бастиа и Тьером Родбертус становился на очень скользкую почву, так как на вопрос его: «когда и где принадлежали работнику земля и орудия труда?» — они могли бы сослаться на сельские общины и ремесленные корпорации.

Неверная историческая точка зрения нашего автора лишена в то же время практического значения. Сущность современного социального во­проса ни в каком случае не может быть сведена к юридическому спору о том, когда и кому принадлежали средства производства.

Этого спора не разрешил бы и сам Соломон, по той простой при­чине, что он никогда не мог бы иметь и миллионной доли необходимых для этого решения данных. Современные цивилизованные народы могут довольствоваться убеждением, что их экономические бедствия представляют собою необходимое следствие капиталистической организации производства и обмена. Им пришлось бы испытать те же бедствия даже в том случае, если бы никогда и нигде не совершалось ни одного наси­лия и «завоевания»; если бы труд служил «первоначально» единствен­ным основанием собственности, а продукты всегда оценивались бы лишь по количеству труда, затраченного на их производство: словом, если бы в сфере товарного производства и обращения всегда господствовали, по выражению Маркса, «свобода, равенство, справедливость и Бэнтам». Рано или поздно вся эта идиллия привела бы к появлению на рынке самой рабочей силы, а влияние «Бэнтама», т. е. сознание собственной выгоды, привело бы туда же и покупщиков этого нового товара, пред­принимателей. Тогда началась бы эра прибавочной стоимости и желез­ного закона заработной платы, всемирного рынка и торговых кризи­сов, — и человечеству пришлось бы сознаться, что только конец венчает дело. На известной стадии товарного производства и обращения «осно­ванный на них закон присвоения или закон частной собственности пре­вращается в прямую противоположность, путем свойственной ему внутренней, неотвратимой диалектики... Разделение между собственно­стью и трудом является неизбежным следствием того закона, который исходит, повидимому, из полного их совпадения»[6]. Именно в эту сторому, в сторону «неотразимой внутренней диалектики» товарного про­изводства, и должны быть направлены исследования теоретиков и уси­лия практических деятелей.

Если бы Родбертус обратил более внимания на этот фактор воз­никновения общественного неравенства, то решение социального во­проса представилось бы ему не только «актом общественной справедли­вости», но и неизбежным результатом все той же «внутренней диалек­тики» товарного производства. Впрочем, он не совсем, как кажется, уяснил себе динамические законы капиталистического способа произ­водства. Потомуто и «будущий период» является у него скорее драго­ценным подарком человечеству со стороны прихотливой истории, чем логическим выводом из посылок, коренящихся в современной жизни цивилизованных обществ. Потомуто и рабочие представляются ему, с одной стороны, угнетенной и обездоленной частью общества, неспособ­ной к разумной самодеятельности; с другой стороны, они кажутся ему какимито варварами, более грозными, чем «орды Алариха».

Что касается до соображений Родбертуса о характере «будущего всемирно-исторического периода», то о них нельзя, разумеется, гово­рить с такой же уверенностью, как о вопросах прошедшего и настоя­щего времени. Несомненно, однако же, что относящиеся сюда предста­вления нашего автора являются часто не совсем удачной абстракцией от современного общественного строя. Так, например, его «государство рабочих и чиновников» основывается на том же профессиональном раз­делении труда, которое исключает всякую возможность всестороннего развития современного среднего человека.

Не говоря уже о различии функций двух больших классов будущего общества, — рабочих и «чиновников», сами работники физического труда остаются у него на всю жизнь ткачами, кузнецами, плотниками, рудокопами, земледельцами и т. д., и т. д. По крайней мере, Родбертус нигде не говорит о необходимости устранения современной профессио­нальной односторонности. Он как бы не слышал бесчисленных жалоб на то, что современное разделение общественного труда превращает всю производительную деятельность работника в ряд однообразных, оту­пляющих механических движений. Он как бы не видит того обстоя­тельства, что развитие технического разделения труда все более и более упрощает различные роды производительной деятельности и тем создает возможность перехода от одного к другому. Он целиком пере­носит на «будущее общество» понятие о современном разделении труда, не отдавая себе отчета в конечной его тенденции. Таким же перенесением в «будущий всемирн-оисторический период» современных эко­номических понятий является и учение его о распределении продуктов по количеству труда, затраченного на их производство. Понятие о таком распределении заимствовано из современного товарного обращения, в котором стоимость продуктов определяется воплощенным в них трудом. Но едва ли можно признать рациональным такое превращение законов товарного обмена в норму для распределения продуктов в будущем. Сам Родбертус заметил совершенно справедливо, что правовая идея издавна шла рука об руку с экономической необходимостью. Мы думаем, что в будущем между ними будет полное согласие; а если это так, то рано или поздно общество должно будет остановиться на таком способе распре­деления продуктов, который окажется наиболее благоприятным для всестороннего развития производителей. Такой способ распределения будет вполне соответствовать «экономической необходимости», потому что развитие производителей равносильно увеличению производитель­ных сил общества и бесконечному возрастанию власти человека над природой.




__________________________________

Ïðèìå÷àíèÿ

1 „Briefe und Aufsätzeˮ, I Band. S. 341.

2 „Крестьяне на Русиˮ, стр. 19.

3 „Einleitung zur Geschichte der  Mark-Hof-Dorf und Stadtverfassungˮ, S. 183.

4 Ibid., S. 129-134.

5 Brentano „Das Arbeitsv. gem. dem heut. Rechtˮ, S. 30.

6 „Das Kapitalˮ S. 572.